Нина Николаевна даже всплеснула руками, начала смеяться.

Тогда Шура обиделась.

— Чего? — спросила. — Чего раскурятились?

— Боже мой, вы — душка, Шурочка…

— Боже мой?! С вами разговаривают не как самка с самкой, а как товарищ с товарищем. То, что я беспартийная, не значит, чтоб вам ржать при каждом моем слове… Тоже — отвечает продолговатым голосом: «вы душка, Шурочка»…

— Честное слово, без насмешки, вы очаровательная. — Нина Николаевна удерживалась, чтобы не смеяться. — Я бы с удовольствием оказала вам эту маленькую услугу… Тем более, что Валерьян сам просил о том же…

— Врете! — Шура хлопнула себя по бедрам. — Ну, уж врете…

— Нет, нет… Но я пристроилась в жизни без мужа, — чище, свободнее, никакой помехи для работы… Дело люблю, в провинции меня любят… Счастлива… Вы, Шурочка, найдите ему какую-нибудь невзрачную особу с маленькими требованиями, как-нибудь с ней перебьется год-то.

— Ох, что-то… — Шура всматривалась пронзительно. — Ох, что-то вы мало мне нравитесь… Двуручная…

Зинаида давно не спала. Подняла голову с подушки и Шуре страстно:

— Вы — гадкая женщина… Мама, она гадкая женщина…

— Не твое дело, Зинаида, спи…

— Старорежимные истерички обе, — Шура с удовлетворением нашла это слово. — Разговаривать с вами, знаете, политически даже опасно…

Крепче подхватив портфель, ушла…

В четвертом классе гладкая Дунька, кулачья дочь, вылезла из-под зубьев конных граблей: девке не спалось, — со стороны буфета долетали пьяные вскрики и цыганское пение… Дунька причесалась зеленой гребенкой, поправила сбитую набок ситцевую юбку. Подняла с полу соломинку, стала ее грызть. Причина — почему она грызла соломинку — заключалась в том, что рядом на ящике сидел давешний колхозник, — в сетке, в хороших сапогах, — и задумчиво поглядывал на аппетитную девку. На шум, цыганское пение он не обращал внимания.

— Поют гамом, гнусаво, нехорошо, — сказала Дунька. Колхозник, наклонив голову к плечу, прицелился глазом:

— На такой жениться — и начнет тащить тебя в кулацкий омут.

— Это про кого эта?

— Про вас… И зачем такое добро пропадает…

— Нисколечко не пропадает… Папаша — одно, я — другое…

— Класс один… В бога верите?

— Нет, святой дух улетел от нас, покинул нас…

— А раньше верила?

— Раньше верила, теперь — как люди, так и я…

— Оппортунистка на сто процентов…

— Чего эта? Мы давно уж не верим. Бабенька у нас старенькая, та обижается: отчего, говорит, у магометан, у евреев есть бог, у одних русских нет его, у цыган и у тех — боженька…

— Хитра, ох, — говорит колхозник, — какую агитацию развела. — Он встал, поддернул штаны. — Нет, лучше на тебя не глядеть…

Дунька выпятила губу, вздрала нос:

— В коллективе таких девушек поищите! — Мотнула юбкой, пошла туда, где звенела гитара, пела цыганка…

Там, близ буфета, собралась довольно значительная и угрожающая толпа. Бахвалов (плотная личность в соломенной шляпе) и Хренов (злой человек в рваной кепке), видимо, успели разогреть настроение. Оба грузчика, заросший мужик — Дунькин отец, губастый парень и еще человек десять были пьяны. Давешний рабочий (со светлыми усами полумесяцем) пытался сдерживать назревающий скандал, хотя и сам, видимо, был не менее возмущен тем, что творилось в буфете:

— Американцы бузят, это не значит, что и нам надо бузить, — кричал он осипшим голосом. — У них эта буза — цель жизни. Во что они верят? В один доллар… В буфете мы наглядно видим идеалы буржуазии… Мы плюнули да отошли… А доллар их у нас остался, каждый их доллар — на наше строительство, на нашу победу…

Заросший мужик — ему свирепо:

— А сожрут-то они сколько нашего на один доллар? Мясо из моей груди выедают…

Бывший дьякон:

— Без закуски пьем… Кирпичом, что ли, закусывать? Ребята, закуски хотим…

— Закуски! — заорал губастый парень. И заросший мужик — опять:

— Мы за свои права с кольями пойдем, — погодите…

Рабочий, — весь багровый от напряжения, с раздутой шеей:

— Какие твои права? — кулацкие, дремучие… Товарищи, мы не даем человеку жить в свинстве, — правильно… Мы его силой вытаскиваем…

— Сила-ай? — выл заросший мужик.

— Кулак вас на дно тянет, в рабство, в свинство… Что ж вы — социализм за пол-литра водки хотите продать?..

— Ребята, — крикнул Бахвалов, держась на периферии тревожно гудевшей толпы, — в буфете не одни американцы… Наши, русские, с ними жрут, пьют…

Раздались гневные восклицания. Губастый парень — чуть не плача:

— Русские… сволочи…

Дьяконов бас:

— Предательство…

Хренов с другой стороны толпы:

— Едят наше мясо, пьют наше вино… Россию пропивают…

— Бей русских в буфете! — завопил губастый парень.

— Провокация! — надсаживался рабочий. — Товарищи, здесь нашептывают…

Огромная ручища бывшего дьякона взяла его за горло:

— Ты за кого — за них али за нас? Ну-ка — скажи…

— Бей его в первую голову! — заорал заросший мужик…

Толпа надвинулась. Голоса:

— Коммунар!

— Часы с цепочкой на нем!

— Цепной кобель!

В это время, оттолкнув одного, другого, около рабочего оказался колхозник (в сетке), мускулы угрожающие, лицо весьма решительное:

— Ну-ка, — сказал, — кому жить надоело?

Произошло некоторое замешательство, крикуны попятились. Рабочий вскочил на ящик:

— Товарищи, вам водку раздают, вам нашептывают, здесь готовится кошмарное преступление… Вас хотят использовать как слепое оружие…

…Из трапа на верхней палубе появился Ливеровский, оглянулся, топнул ногой:

— Да где же вы? Черт!

— Я здесь, — плаксиво отозвалась Шура… (Стояла на корме, прижавшись к наружной стенке рубки.) — Трясусь, трясусь, господи…

— Портфель?

— Тише вы, господи. Нате…

Ливеровский выхватил у нее портфель:

— Не открывали? — Ломая ногти, отомкнул замочек, засунул руку внутрь. Пошарил. Вытащил лист бумаги. — Что такое? — Подскочил к электрической лампочке, где крутилась ночная мошкара. — Чистый лист бумаги? (Перевернул…) Ага… Так и думал… Подписано — Гусев. (Торопливо читает): «Этот портфель был положен в моей каюте около раскрытого окна и через ручку привязан ниткой к кровати, концы нитки запечатаны в присутствии двух свидетелей. Таким образом, господин вицеконсул, кража этого портфеля — ваша первая очень серьезная улика. Портфель, как видите, пуст. Шах королю. Гусев».

Прочтя это, Ливеровский протянул портфель Шуре:

— Вы — дура: нельзя было рвать нитку; положите портфель на место.

Шура поняла одно: обругали. Вытаращилась, обиделась:

— Я извиняюсь, между нами ничего еще не было, и вы уже ругаетесь…

— Портфель на место, сама в каюту, и — молчать как рыба!..

Он кинулся к окну миссис Ребус. Шура схватила его за рукав:

— Насчет заграницы… Как же, слушайте?

— Задушу и выкину за борт… Спасайся. Бегом…

Жест его был настолько выразителен, что Шура молча замахала рукой, пустилась бежать. Ливеровский стукнул в окно миссис Ребус:

— Алло… Что с негром?

Жалюзи сейчас же отодвинулись. Каюта была освещена. Негр неловко сидел на стуле, — голова запрокинута, лицо закрыто ватой.

— Ликвидировали? — прошептал Ливеровский.

Эсфирь высунулась, жадно вдыхая ночной ветер. Ладонями потерла виски, провела по глазам, приводя лицо в порядок…

— Что — убит?

— Нет, — сказала Эсфирь хриповато. — Хлороформ…

— Напрасно было… Оригинал рукописи он передал профессору, а копия у Гусева.

— Скоро вы кончите с ними?

— Жду, — через несколько минут будет перекат, — мелкое место… Нужно, чтобы Хренов с Бахваловым могли все-таки спастись вплавь… Значит, негра брать живым не хотите?

— Он этого не хочет.

— Та-ак…

Эсфирь — с мрачной яростью:

— Повторилась забавная история с прекрасным Иосифом! (Она покосилась на завалившееся на стуле тело Хопкинсона)… О глупец… О мерзавец… Я сделала все, что в женских силах… — Почти нежно: — Нулу-Нулу должен умереть…